Отечество в XIX веке

«Близ Засховия, 9-го июня [1790 года]. Я, мой друг, слава Богу, здоров. Здесь было дело с нашим авангардом; но меня тут не было. Это письмо должен я послать через Киев, ибо туда ездят курьеры. Детям благословение. Верный друг Михайла Г. Кутузов.

12 декабря [1790 года] в Измаиле. Любезный друг мой, Катерина Ильинишна. Я слава Богу здоров и вчерась к тебе писал с Луценковым, что я не ранен и Бог знает как. Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Вчерашний день до вечера был я очень весел, видя себя живого и такой страшной город в наших руках, а ввечеру приехал домой, как в пустыню. Иван Ст. и Глебов, которые у меня жили, убиты, кого в лагере ни спрошу, либо умер, либо умирает. Сердце у меня облилось кровью, и залился слезами. Целый вечер был один, к тому же столько хлопот, что за ранеными посмотреть не могу; надобно в порядок привесть город, в котором однех турецких тел больше 15 тысяч. Полно говорить о печальном. Как бы с тобою видеться, мой друг; на этих днях увижу что можно, мне к тебе или тебе ко мне…»

«Милостивый государь мой Осип Степанович! Долго умедлил я ответом на письма ваши, но по стечению обстоятельств вышло, что может быть и хорошо, что вы без отповеди моей оставались, ибо, между тем, подоспело отношение ко мне графа Ильи Андреевича и я имел случай условиться с князем Алексеем Борисовичем о том, какое наиприличнее сделать употребление из капитала, графом Ильей Андреевичем предназначаемого. Прилагаемое при сем в копии письмо мое к графу Илье Андреевичу, известит вас о сем обстоятельстве, и теперь остается ему только решиться привести все в действие, а вам сему доброму делу споспешествовать; но пожалуйста не потеряйте из виду того правила, что ежели делать что-нибудь, то чтоб было сие действительно достойно и великого имени, коему памятник сей созидается и соответственно состоянию графа Ильи Андреевича, или же чтоб ничего уже предпринимаемо не было…»

«…Отец мой служил в Гатчине при великом князе Павле Петровиче, оставил место это по неприятностям, о коих никогда не говорил мне, но о личности велик. Князя, между прочим, рассказал мне следующий случай. В Гатчине стоял один из конных полков, и вел. Кн. Ежедневно бывал на разводе и учениях.

Майор Фрейганг, по какому-то недоразумению, опоздал к разводу. Вел. кн. Встретил его так, что тот, просидев несколько минут перед ним молча с опущенным палашом на седле, вдруг свалился, как сноп, наземь. Вел. кн. Требовал от врача, отца моего, ежедневно по два раза, устного донесения о положении пораженного ударом, и призвал тотчас к себе оправившегося больного. Встретив его, подает ему ласково руку и посадив его, вел. кн. спросил по-немецки:

- Bin sich ein Mensch (человек ли я?) и на молчание Фрейганга повторил свой вопрос, а на ответ: да, продолжал:

- So kann ich auch irren (тогда я могу ошибаться)!

И далее: «Sind Sei Mensch» (и вы человек?) – «Человек, в. и. высочество».

- Dann konnen sie auch verzeihen (тогда вы конечно умеете прощать) и обнял его».

«В сентябре нас с братом повезли в Шлиссельбург: там мы пробыли до сентября 1827 года в заведении, подобном Алексеевскому равелину, ухудшенному отдаленностью от столицы и 30-летним управлением генерал-майора Плутанова, обратившего наконец это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать по 50 коп. ассигнациями…»

«Утром 27 ноября 1825 года, состоя на службе прапорщиком лейб-гвардии саперного батальона, вступил я в караул у шлиссельбургской заставы. Два дня уже носились в Петербурге тревожные слухи о тяжкой болезни, постигшей императора Александра I, в Таганроге, и все жители столицы, горячо любившие своего монарха, сердечно скорбели и усердно молились о сохранении драгоценных дней его. В 11 часов того же дня было отслужено, по этому случаю, молебствие, в Александро-Невской лавре, в присутствии государственных сановников и чинов военного и гражданского ведомств. В 6 часов пополудни, старший караульный унтер-офицер донес мне, что отправленный в батальонную канцелярию, за паролем, унтер-офицер принес известие о кончине государя, в Таганроге, и объявил, что офицеры и нижние чины батальона оставшиеся от караула уже присягнули на казарменном двору императору Константину Павловичу…»

«Период VI. Возвращение в Новоспасское. – Поездка в Москву и Петербург. – Женитьба. – Первое представление оперы. 1834-1836 гг. «По возвращении в Новоспасское, я подал прошение о паспорте за границу и получил его в августе. Мое намерение было ехать прямо в Берлин, чтобы видеть Марию, с семейством которой и с ней самой я был в постоянной переписке. Матушка уехала в Петербург с сестрой Елизаветой Ивановной, получив известие об опасной болезни брата Евгения Ивановича, который находился тогда в Артиллерийском училище. Сестра Наталья Ивановна попросила меня довести Луизу до Берлина, на что я охотно согласился…»

«Есть политические убеждения, лишенные всякого основания, и логического и исторического, не выдерживающие ни малейшей беспристрастной критики, и которые однако ж, тем не менее, продолжают существовать многие годы, передаются бессознательно из поколения в поколение и находят отголосок не только в публике профанов, но и в парламентах. К таким странным убеждениям можно причислить возгласы о несчастии жителей бывшей Польши (разумея ее в границах XVIII века) не иметь более отечества и самостоятельного политического бытия. Позвольте, господа проникнутые этим убеждением, спросить вас, во-1-х, что такое, по вашему мнению, было отечеством этих жителей? И во 2-х, когда они наслаждались самостоятельным существованием как отдельный целый народ? По истории известно, что экс-королевство польское было составлено из разных народов, бывших постоянно в нравственном между собою разъединении, которое всегда намеренно поддерживалось разными правительствами, не имевшими между собой ничего общего...»

«Не только каждая национальность, а каждая страна, каждый закоулок имеют свои симпатии и антипатии, у каждого из них есть свои герои, свои мученики, свои предатели. Имена таких лиц долго живут среди народа, - и счастливо то население, которое не переживает памяти об этих людях. К числу своих героев-мучеников донской народ до сих пор причисляет Василия Дмитриевича Сухорукова, память о котором сохранилась на  всем протяжении Донской области. Имя его до сих пор с благоговением произносят в донских палатах и хижинах. Эта личность, обязанная своей известностью единственно своему светлому уму, прекрасному образованию и постоянному труду, испытала много горя, в котором и сошла в могилу…»

«11 января 1870 года, 6 ½ часов утра, после продолжительной и тяжкой болезни скончался на 70-м году от роду, один из достойных русских литераторов, преданный науке, как науке и искусству, как искусству, Александр Фомич Вельтман. Он принадлежал к числу тех московских типических тружеников, которые работают с утра до вечера в своем кабинете, никуда и никогда почти не выходят из дома, кроме случайных необходимостей, не знают никаких в свете удовольствий и всецело преданы своему делу. Подражателей им желать бесполезно, ибо могут ли найтиться охотники корпеть над письменным столом или за книгами, часов по 15-ти в день, но нельзя не воздать им должной дани уважения, даже мимо содержания их деятельности…»

«Александр Николаевич Неустроев передал в распоряжение редакции «Русской старины» записку из дела о бывшем новгородском гражданском губернаторе, действительном статском советнике Жеребцове, преданном суду, по высочайшему повелению, за беспорядки и неправильности по делу «Об убийстве домоправительницы графа Аракчеева, Шумской». Записка эта печатная, в лист, и заключает в себе 85 страниц, составлена она была для членов общего собрания сената при суждении дела Жеребцова.

Сообразно цели, для которой составлена, записка содержит: повод послуживший преданию суду Жеребцова, развитие этих оснований по пунктам обвинения, подкрепленное извлечением из дела, ответы Жеребцова, а также справки из дела об убийстве Шумской и других производств, изложение  некоторых документов, на которые ссылался подсудимый, и мнения сенаторов о вине Жеребцова…»