Мемуары

«Приехав в Петербург по смерти Екатерины, Император Павел тотчас же вытребовал к себе из Гатчины полковника Аракчеева. Аракчеев, получив приказание, немедленно прискакал в Петербург, как был, в одном мундире, не взявши с собою решительно никаких вещей и даже теплой одежды. При Екатерине офицеры Гатчинского отряда никогда не допускались в Зимний дворец, и потому, не зная расположения комнат, Аракчеев насилу отыскал Императора. Павел принял его очень милостиво, тотчас же произвел в генералы и назначил комендантом; Наследник же престола, Александр Павлович, назначен петербургским военным генерал-губернатором. Павел поставил их рядом, соединил их руки и сказал: «Будьте друзьями и помогайте мне». С этого момента началась дружба Аракчеева с будущим Императором. Не имея при себе даже перемены белья, Аракчеев на следующий день обратился к своему новому другу и объяснил ему неудобство своего положения. Александр прислал ему собственную рубашку, которую Аракчеев сохранил во всю свою жизнь, и чрез 38 лет был в ней похоронен согласно его завещанию. По смерти Александра I она лежала на столе в бывшем кабинете Императора, в грузинском доме графа Аракчеева, в сафьянном футляре, и золотая тисненая надпись сообщала о дне, в которой она была подарена графу, и завещание Аракчеева: быть в ней похороненным…»

«Теперь, когда я почти ослепла и мне прочли чрезвычайно замечательное произведение графа Л.Н. Толстого «Война и мир», где, между прочим, говорится о страстном, благоговейном чувстве, ощущавшемся всеми молодыми людьми к императору Александру Павловичу, в начале его царствования, мне так ясно, так живо, так упоительно представилась та эпоха, и воротились те живые, никогда незабываемые мной воспоминания, о которых мне захотелось рассказать.

Расскажу первой – незабвенную встречу мою с императором Александром Павловичем в 1817-м году. В Полтаве готовился смотр корпуса г-на Сакена, в котором муж мой, Керн, служил дивизионным командиром. Немного прибитая на цвету – как говорят в Малороссии – необыкновенно робкая, выданная замуж и слишком рано, и слишком неразборчиво, я привезена была в Полтаву. Тут меня повезли на смотр и на бал, где я увидела императора.

У меня была подруга еще моложе меня и вышедшая замуж, тоже за генерала, старее гораздо ее, но образованного, приятного и очень умного человека, который умел с ней обращаться, - и мы с ней вместе ездили на смотр и вместе стояли на этом балу, против группы, где стоял император, Сакен и его etet-major…»

«Малолетное отделение I-го кадетского корпуса в 1808 г.

В начале 1808 года отданы были мы  с братом Петром в 1-й кадетский корпус. Предварительно были мы представлены на смотр к цесаревичу в. к. Константину Павловичу, жившему в Мраморном дворце.

Когда привезли нас в корпус, нас отвели в лазарет, где нас раздели, осмотрели наше телосложение, а потом привили оспу. Поступили мы  в 5-ю камеру малолетного отделения, которую заведовала мадам Альбедиль, женщина пожилых лет, высокого роста, худая, черноволосая, косая и в довершение пресердитая. При камере были две няньки, первая половина малолетных принадлежала Ивановне, вторая же – Акулине; у этой последней находились и мы. Трудно было сначала привыкнуть к казенной пище и казенному былью. По утрам вместо чая нам давали овсяный суп и полубелую булку. За обедом кормили нас плохо: дадут тарелку супу, кусок жесткой говядины и пирог с кашей, или со пшеном, или говядиной…»

«Был 1729 год, когда отец мой Этьен Позье, родившийся в Клераке, решился, по настоянию брата своего Пьера Позье, состоявшего хирургом при дворе русского императора Петра I, уехать из Женевы, где он имел жительство с женой своей Сюзанной Буверо, от которой имел шестерых детей. Незначительность состояния утвердила его в этом намерении. Он взял с собой старшего брата моего Филиберта и меня, которому было в то время не более десяти лет, а в Женеве оставил трех моих сестер и третьего брата…»

«… Брат окончил свои записки 1854 годом, приездом своим в Царское, а умер он в 1857 г. Я хочу, насколько память моя и письма брата позволят, пополнить этот пробел и сообщить о нем все, что я знаю, не только как о композиторе, но как о человеке.

Жилось нам в Царском Селе летом в 1854 г. хорошо, брат был здоров, доволен. Обыкновенно день его был расположен следующим образом: вставал он довольно рано и исписывал мелким шрифтом целый лист своих записок; часов в 10 приходил к чаю и прочитывал мне написанное им в то утро; поговоря немного, мы уходили на балкон. Иногда он писал что-нибудь (все лето он решительно ничего не сочинил, но наоркестровал несколько пьес), а чаще читал один, или я ему читала громко. Для отдыха он валялся или занимался с девочкой моей, его крестницей (которую он очень любил), на ковре, разостланном тут же на балконе, и когда бывало принесут им еще котенка, то он оставался очень доволен…»

«…Отец мой служил в Гатчине при великом князе Павле Петровиче, оставил место это по неприятностям, о коих никогда не говорил мне, но о личности велик. Князя, между прочим, рассказал мне следующий случай. В Гатчине стоял один из конных полков, и вел. Кн. Ежедневно бывал на разводе и учениях.

Майор Фрейганг, по какому-то недоразумению, опоздал к разводу. Вел. кн. Встретил его так, что тот, просидев несколько минут перед ним молча с опущенным палашом на седле, вдруг свалился, как сноп, наземь. Вел. кн. Требовал от врача, отца моего, ежедневно по два раза, устного донесения о положении пораженного ударом, и призвал тотчас к себе оправившегося больного. Встретив его, подает ему ласково руку и посадив его, вел. кн. спросил по-немецки:

- Bin sich ein Mensch (человек ли я?) и на молчание Фрейганга повторил свой вопрос, а на ответ: да, продолжал:

- So kann ich auch irren (тогда я могу ошибаться)!

И далее: «Sind Sei Mensch» (и вы человек?) – «Человек, в. и. высочество».

- Dann konnen sie auch verzeihen (тогда вы конечно умеете прощать) и обнял его».

«В сентябре нас с братом повезли в Шлиссельбург: там мы пробыли до сентября 1827 года в заведении, подобном Алексеевскому равелину, ухудшенному отдаленностью от столицы и 30-летним управлением генерал-майора Плутанова, обратившего наконец это заведение в род аренды для себя и своих тюремщиков на счет желудков несчастных затворников, получавших едва гривну медью на дневной харч, когда положено было выдавать по 50 коп. ассигнациями…»

«Утром 27 ноября 1825 года, состоя на службе прапорщиком лейб-гвардии саперного батальона, вступил я в караул у шлиссельбургской заставы. Два дня уже носились в Петербурге тревожные слухи о тяжкой болезни, постигшей императора Александра I, в Таганроге, и все жители столицы, горячо любившие своего монарха, сердечно скорбели и усердно молились о сохранении драгоценных дней его. В 11 часов того же дня было отслужено, по этому случаю, молебствие, в Александро-Невской лавре, в присутствии государственных сановников и чинов военного и гражданского ведомств. В 6 часов пополудни, старший караульный унтер-офицер донес мне, что отправленный в батальонную канцелярию, за паролем, унтер-офицер принес известие о кончине государя, в Таганроге, и объявил, что офицеры и нижние чины батальона оставшиеся от караула уже присягнули на казарменном двору императору Константину Павловичу…»

«…Сопричислен будучи, 1774 года в 4-й день августа, графом Петром Ивановичем Паниным к секретной комиссии, отправленной из Петербурга в низовый край по случаю возникшего в оном возмущения, предложил я завести журнальную тетрадку, чтобы вносить в оную и записывать все те происшествия, кои могут мне встретиться в пути моем, как для памяти, так и для любопытства. Не имея возможности в скорой дороге завсегда возить с собой чернильницу и перья для записи, большею частью употреблял я на то карандаш, в записной моей книжке хранящийся; но как только где останавливались на обед, то старался записанное карандашом поновлять чернилами, что и продолжалось во все время бытия моего при комиссии…»

«Период VI. Возвращение в Новоспасское. – Поездка в Москву и Петербург. – Женитьба. – Первое представление оперы. 1834-1836 гг. «По возвращении в Новоспасское, я подал прошение о паспорте за границу и получил его в августе. Мое намерение было ехать прямо в Берлин, чтобы видеть Марию, с семейством которой и с ней самой я был в постоянной переписке. Матушка уехала в Петербург с сестрой Елизаветой Ивановной, получив известие об опасной болезни брата Евгения Ивановича, который находился тогда в Артиллерийском училище. Сестра Наталья Ивановна попросила меня довести Луизу до Берлина, на что я охотно согласился…»